О закаливании детей или "как мы ходили «к Тихону»
Не помню, в каком возрасте я в первый раз услышала эту историю. Дедушка рассказывал много разных историй из своего детства. Эти истории не носили для меня назидательного или воспитательного характера. Он рассказывал их просто так, я думаю, потому, что ему нравилось вспоминать свое детство. Он рассказывал о том, как они с мальчишками ставили переметы на реке Оке для ловли судаков, о предрождественском посещении колбасной лавки, о том, какие были тяжелые салазки и «кобылками» их называли, потому что они особо резво катились с горы. О том, как перед пасхой турки продавали волшебные сладости, в том числе незабвенные «иерусалимские огурчики», и о том как с братьями и отцом они летом ходили «к Тихону». О походе «к Тихону» он рассказывал много раз и очень живо. Будучи маленькой я дословно запомнила эту историю и сейчас передаю ее так, как он как рассказывал ее мне.
«Мы каждое воскресенье ходили «к Тихону». Ходили пешком, возок не брали. Ходили мальцами с отцом, так сказать, мужской компанией. Матушку и сестер никогда не брали. Я был один из младших, и годов мне было, быть может, пять иль шесть. Всегда ходили, даже когда жара была или дождь, в любую погоду. Отец так и говорил, собирайтесь, сегодня идем «к Тихону». Ну, это я потом стал понимать, что там ни какого Тихона не было, это так у нас Тихонова пустынь называлась, местность такая святая, там приход был и источник с ледяной водой. Вода была чистейший лед. Когда приходили туда, нам не до святости было. Если в жару шли, то все зажаренные солнцем, едва ноги волочили, а если в дождь, то все продрогшие. Монах нас встречал, всегда один и тот же. Сколько лет мы ходили, всегда он был, отче, эх не помню, как его звать. Мы мальчишками боялись его до смерти, он здоровенный был как гора, черный и бородища у него была черная, и ручищи ого-го какие! Говорил басом. Он нас мальцов хватал, и одного за другим кидал в купель с ледяной водой. В чем были кидал, в портах и рубахах. И маленьких кидал, выплывай как знаешь! Чупахались по-собачьи, а вода, - такой лед, что все нутро сводит! Жутко боялись. А сопротивляться или убегать нельзя было. Но визжали мы как резанные порося, ну те, кто младшие. Старшие вроде не визжали. А отец наш только посмеивался. Жаловаться или нюни свои показывать нам срамно было. К тому времени как мы вылезали из купели, тут невдалеке стол под сиренями ставили с самоваром. А если в дождь, то тогда на веранде чаевничали. Так вот нам тот монах каждому в блюдце сотового меду клал кусок. Маленький кусок, но больше мы и съесть не могли, так он горло драл. Чаем запивали. А еще он нам пряник давал, каждому по прянику. Иногда бублик. Так вот, это был чистый рай. Дальше мы сидим, чай пьем с пряником, а отец с монахом беседуют, а у нас свое счастье. Рубашонки наши на сирени сохнут.
Да, вот так и было. Ну, потом я уже, обвыкся, с тем, что этот отче нас в купель швыряет. Помню, что в одно лето я визжать перестал. Думаю, что визжать-то, все равно швырнет, да мысли о прянике помогали кончено. А потом, даже вроде как и хотелось пойти «к Тихону», чтобы пряник получить, ну и меда тоже. Ну а потом, как то так пошло, что силком отче швырял только самых маленьких. Я уже тогда постарше стал, и сам начал в купель сигать. Даже у меня гордость была, что я сам. Ну, вода конечно, все тот же чистый лед была, все потроха вымораживала. Но помню, мысль я размысливал, такую, а что если второй раз в купель сигнуть, не подарит ли мне за этот подвиг отче второй пряник… Да, вот так думал, мы-то сладкого не видали, а очень хотелось.
Ну, а потом как то прислушиваться стал, об чем отец с тем монахом беседу ведут, сидел, слушал, вроде как даже что-то понимал. Чай пили вприхлебку, горячий очень был и пряник кусал совсем почуть, экономил, а сам слушал, о чем оне толкуют. О душе, о совести, о провидении. Ну, все мы так сидели и слушали, уже не сразу играться из-за стола бежали, как только пряник кончался. Отче того мы вовсе бояться перестали, добрый он был и любви полный к нам, к детям.
Ну, всему конец бывает, прянику конец и нашим походам «к Тихону» тоже конец. Сначала война, а потому революция настала. Но как ни как, а четыре класса церковно-приходской школы я все-таки закончил и отче того вспоминаю частенько».
Пересказывая эту историю я невольно удивляюсь житейской и духовной мудрости того монаха. Он не занимался «закаливанием» детей, как можно было бы подумать. Но он сберег их души, он закалил их сердца, для жизни в войну и в голодовку и в лагерях, и возможно, для того, чтобы спустя более ста лет, эта история ожила вновь.
